Река времени. Дневники и записные книжки - Валерий Протасов

Вот думаю обо всем этом, а кто разделит со мной эти мысли? Где эти сыновья отечества?

***

Говорят, счастье – это когда ты нужен людям. Значит, несчастье, когда не нужен. Бывает, человек сам не хочет к людям выходить, своё хранит в себе. А, бывает, что и хочет, да не может, слово его связано. Как будто оградой обнесено то место, откуда слово может разлететься во все стороны света. Что ни говори, как ни объясняй, а всё сводится к тому, что можно назвать духовным геноцидом.

Одни ― избранные (кем и за какие достоинства?), другие ― даже не званные, а докучливые просители у порога. Избранным они мешают. Особенно, если живут в провинции и не могут толкаться по столичным редакциям. Здесь логика замкнутого сословия, цеха средневекового, высокомерие метрополии к провинции.

Остаётся только мечтать о самостоятельных изданиях, как у братьев Достоевских. Кто знает, что бы мы прочли, какие «Дневники писателя»!

***

Великое дело ― слово. Даже написать, высказать наболевшее – и то благо, глоток воздуха. Из таких глотков и складывается жизнь. Зачем же отнимать её у тех, кому есть что сказать? Каждое задушенное искреннее слово – ещё одно поражение, и не только отдельного человека, но и всего общества, ещё одна болезнь, загнанная внутрь. Мы ― больное общество. Страшно представить, что же это будет, когда загнанные внутрь болезни выйдут наружу!

Пустота или воскресение

Говорят по привычке: у нас нет Пушкина и Толстого. И сам я так говорил и думал. Но есть у нас другие, сказавшие то, что прежним не снилось. Глубь народных корней заговорила в В. Распутине, В. Белове, В Астафьеве. Три богатыря русской литературы. Да и не трое их, а целая дружина; за ними и вовсе целое войско. Есть кому защитить Русь! Сначала словом, а потом и делом. То, что народ копил и берёг в прошлом, теперь высказывается с небывалой силой. Как будто перед последним временем, перед судом божьим! Что только будет после: пустота после наказания огненного, или воскресенье?

***

«Прощание с Матёрой» В. Распутина близко к пророческим книгам «Ветхого Завета». И имени, кто написал, не надо. Долго будет шагать эта книга по земле и приходить к людям постепенно, как «Тихий Дон», пока не станет всенародной книгой, народным пророчеством. Даже, может быть, не сама книга, а слово сказанное. Оно пройдёт по нашим душам и оставит в них огненный след, когда и книга забудется.

***

Литература наша ушла на север, туда, где живее сохранилась народная душа, как когда-то уходили целые селения от смуты и неправедности жизни, сохраняя душу свою. Где душа живее, там она страдает сильней, кричит громче, стонет внятнее. Было: душа страдала сильнее и отзывалась на страдания в средней России – и у нас была великая литература (не в этом ли разгадка литературного чуда плодородного подстепья?). Теперь она идёт к нам с севера, из Сибири, как некогда с Волги пришло ополчение Минина и Пожарского.

***

Написать бы о такой деревне, которая началась с хорошего семени и держится из рода в род. Как остров посреди моря. Ни ветры её не берут, ни мутные волны не захлёстывают, дурное не прилипает. Уехал, стал другим, забыл заветы рода – не возвращайся, деревню не порти, чужих обычаев не заноси.

Утопия? Ещё вчера таких деревень было много. Ими и держался мир. Не все были «Суходолы» и «Бруски». Что же случилось? Отчего безумие заглянуло нам в очи?

***

Если люди не могут жить главным, значит, загородило что-то дорогу жизни, перекрыло протоку. Душа ищет выхода и, не находя, заиливается, постепенно загнивает. Ключи её иссякают. И живет она уже не по законам здоровья, а по закону гниения. И всё здесь оказывается не так. Плохое кажется хорошим, стыдное – бесстыдным. Это антижизнь. Раньше смерть очищала жизнь, освобождая её от отжившего. Теперь она прикидывается самой жизнью.

Все беды начинаются с уничтожения души. А уж как старательно мы этим занимались и продолжаем заниматься! К застарелой нашей болезни, междоусобице, добавились новые беды.

***

Газеты, журналы, радио шумят на все голоса. Мудрость городских умников, пророков одного дня. Нет, не из этого источника придёт спасенье, если оно вообще возможно.

***

Лежал в темноте с закрытыми глазами и думал: вот так придёт мой последний час, такой же, как все другие, до обидного незаметный, а я так и не узнаю, что такое счастье.

Если бы мне пришлось прощаться с людьми, мне хоть в чем-то близкими, я сказал бы им так: «Счастья я вам желаю от всей души, но больше счастья желаю неизбывности жизни до самого последнего часа. Ибо счастье хорошо, горе можно перенести, но если нет жизни в душе, то нет ничего».

***

Чаще и чаще за собой замечаю, что не откликаюсь на встречные взгляды, и что обо мне думают, мне решительно всё равно. Правду сказать, не то чтобы всё равно. Этого быть не может у живого, а хотелось бы. Ухожу и знаю, что мостков здесь не навести. И ничего мне от этих людей не надо, кроме одного: чтобы они оставили меня в покое.

***

Бывает ещё, всё реже и реже, такой день, когда хочется сделать или написать что-нибудь такое, чтобы самому счастливым сделаться и других счастливыми сделать. Да, всё еще бывает, но многое уже ушло. Это жизнь уходит вместе с молодостью.

***

По радио хорошая передача об Алексее Кольцове, воронежском прасоле, поэте. О том, как смеялись над ним в городе, мучили. Остро вспомнил свою юность, как травили меня за то, что не такой, не так живу. А я бился, мучился, не знал, куда спрятаться. И всё это почти без всякого сочувствия, понимания, даже в семье своей. Какая горькая обида! Смерть казалась сладким избавленьем. И, когда совсем уже было невмочь, я убегал в Москву, и там сразу приходил в себя. Как немного, оказывается, было надо! Но этой-то малости я и был лишен. Душа томилась и страдала, как выгоревшая степь. Но и на этой гари поднимались цветы. Каждый росток жизни был сладок. Вот отчего так дороги мне взошедшие тогда из слов цветы. Много раз сходил я в ад и поднимался наверх. Так, из этих схождений и подъёмов и росла моя душа, из этих перепадов от холода к теплу, от мрака к свету, от отчаянья к счастью надежды.

***

Времена Кольцова, скажут мне, давно прошли. О нет! Судьба Кольцова – вечный удел каждого чувствующего человека с живой душой. Так было и так будет. Нет большего несчастья, чем оказаться с ранимым сердцем среди низости и непонимания, да ещё в ту пору, когда душа жадно впитывает всё, что может взять из жизни. Нет счастья, которого она жаждет, как иссохшая земля воду, она берёт горе – воду соленую. Господи, сколько горя запеклось в моей душе с той поры! Простить и забыть это нельзя. И вот почему я во всегдашней и неутолимой войне с низкими и подлыми душами. И мира между нами быть не может.

***

Москва в ту пору была для меня желанной, далекой и близкой, как утерянный рай, страной. И на этой недостижимости желаемого я и воспитал свое чувство идеала. Не достигать, а только желать. Это заменило мне счастье, друзей, семью.

***

Провинция и столица думают и чувствуют по-разному. Пульс в Москве наполненный, в крови не застаивается кровь и муть.

С утра, как пришёл поезд, ходил и ездил по разным памятным и заветным местам. Как всегда, навестил переулок детства. Старый дом не узнал меня. Он обветшал, одряхлел.

Вечером в Зале П. И. Чайковского на вечере балета. Вспомнил театральную жизнь, раскланивался со знакомыми. Они даже не подозревают, что я не живу в Москве. Завидую этим счастливым людям, вряд ли знающим цену своему счастью. Как хорошо мне бывало в театрах! Я пережил там много блаженных и, может быть, самых счастливых, минут. Если рай – это заполняющее всю душу блаженство, то я бывал в раю. И как больно было покидать его! Наверное, то же чувствовал первый человек, изгоняемый из рая.

***

Провинция мягче, проще, и обнаженней, что вовсе не лучше и не приятней. Ветхий человек в ней заметней. Время здесь плотней, его слишком много. Оно громоздится над человеком, подавляя его. Человек как-то мельчает. Но в собственных своих глазах становится даже значительнее, самодержавнее. Однако эта самость становится чем-то неподвижным, тяжёлым.

***

Нигде я больше не чувствую себя хорошо: ни в Москве, ни в провинции. Как «вечный жид», нигде не дома.

***

Несколько дней не подходил к столу. После Москвы болел с кашлем, температурой; тошно и мутно. По ночам какие-то странные сны: всё как должно было бы быть ― и оттого отвращение к окружающему. Теперь понемногу отхожу и снами этими счастлив; стараюсь продлить их в себе, охраняю от внешних вторжений. Состояние спутанное. Об этом надо бы написать. Такие состояния в последние годы обхожу: ведь они порох для взрыва. Помню, как от каждой такой вспышки меня подбрасывало, но пока длился этот полёт из пушки на луну, я мог писать.